Антошка не подозревал, как меня обрадовали эти слова. Не то чтобы я верил в ищейку, но я верил в милицию вообще. Её работники не такие тайны раскрывали, уж наверное, они сумеют быстро узнать, куда меня запрятали.
После разговора с Дудкиным у меня даже аппетит появился. Я съел три котлеты, запил их водой из крана и стал ждать дальнейших сообщений.
Но телефон молчал, а на дворе быстро темнело. Скоро сделалось так темно, что я смог подойти к окну, не боясь, что меня увидят. Уже светились окна в двухэтажных бревенчатых домишках напротив нашего нового дома... Вот зажглись яркие фонари в нашем большом дворе. Я придвинул к подоконнику стул, забрался на него коленями и принялся смотреть вниз, не появится ли там милиция. Я смотрел так внимательно, так напряжённо, что даже забыл на некоторое время про череп. Но съёжившиеся фигуры, которые иногда пробегали под дождём, на милиционеров не походили. И вот опять зазвонил телефон.
— Лёшк! — почему-то встревоженно проговорил Дудкин.— Твоя тётка полотенце вывесила. Уже часа два как висит.
— А как же в милицию?.. Не заявила? — разочарованно спросил я.
— Не... Похоже, не заявила. А чего ей заявлять? Она знает, что ты живой и здоровый... Где- то поблизости прячешься.— Голос Антона снова зазвучал тревожно: — Лёшка, слушай! Меня и Глашку уже родители допрашивали... «По лицам, говорят, видим, что вы в этом деле замешаны. Если, говорят, узнаем, что это так...» Лёшка, одним словом, сам понимаешь: мы из-за тебя можем все пропасть. Ты, главное, свет не зажигай. Лёшка, ну, пока! Я из автомата... Тут очередь...— Я уже собрался положить трубку, как из неё послышалось: — Лёшка! Эй!
— Ну? — спросил я грустно.
— Лёшка, Аглая велела тебе передать, чтобы ты этого не боялся... Ну, который у профессора на полке... Чего его бояться? Ну, кость и кость... Ты что, костей не видел? Лёшка, пока! До завтра! Тут стучат...
Я остался в темноте и в тишине. Теперь я уже не мог не думать о «кости», как назвал эту штуку Дудкин. Я потоптался возле столика, потом снова сел в кресло и почти ощупью набрал номер нашей квартиры. Я не знал, о чём буду говорить. Мне просто хотелось услышать человеческий голос.
— Да! Слушаю!
— Тётя Соня, это вы?
— Лёшка! Ты... ты жестокий, бесчувственный мальчишка! У меня больное сердце! Я из-за тебя «неотложку» собиралась вызывать. Где ты находишься?
Мне представилась светлая, такая уютная комната, моя полка с книгами, мой недостроенный фрегат... Но тут же я вспомнил о Зинке с Васькой, которые ревели от страха в подъезде у Дудкина, вспомнил слова Аглаи: «На тебя вся надежда». И я почувствовал, что в этот момент решается вся моя судьба: или я промолчу, или навсегда сделаюсь самым последним человеком. И я промолчал.
— Где ты находишься, тебя спрашивают!
— В одном месте,— почти плача ответил я.
Тётя Соня не заметила моего жалобного тона.
— Впрочем, мне наплевать, где ты находишься. Кончай свои глупости и немедленно являйся домой.
— Тётя Соня... я сейчас не могу...
— Что «не могу»?
— Домой прийти не могу.
— Почему это «не могу»?
— По... по одной причине.
— По какой ещё причине? Алексей! Я, кажется, полотенце вывесила. Когда ты явишься наконец?
— Тётя Соня... Я... явлюсь. Только не сегодня и не завтра...
— Будь я трижды проклята, что связалась с этим кретином. Алексей! Ты понимаешь, что я отвечаю за тебя перед родителями? Ты хочешь меня до сердечного приступа довести?
Мы разговаривали очень долго. Я был бы рад, если бы наша беседа продлилась до утра, но голос тёти Сони с каждой минутой становился спокойней. Наконец она сказала:
— В общем, спасибо за то, что позвонил! Теперь я вижу, что с тобой ничего не случилось, а ты попросту хулиганишь. Скорее всего, сидишь у какого-нибудь своего дружка. Интересно, где только его родители?
Поговорив с тётей Соней, я пробрался по коридору и нащупал выключатель рядом с дверью ванной. Уж здесь-то я мог зажечь свет. В ванной было очень хорошо: яркая лампа, белые кафельные стены, белый ящик для белья, белая табуретка рядом с ним. Я сел на эту табуретку, однако спокойней себя не почувствовал. Здесь-то было хорошо, светло, но я знал, что недалеко, в тёмной комнате профессора, стоит на полке череп с пробитым лбом. Я старался не думать о нём, но у меня ничего не получалось.
И вдруг я понял, что мне поможет отвлечься. Ведь у меня в портфеле лежит «Том Сойер»! Очень долго я собирался с духом, чтобы выйти из светлой ванной. Наконец вышел, оставив дверь чуть приоткрытой, пробрался, весь дрожа, в спальню, нащупал под кроватью портфель и, схватив его, сломя голову бросился обратно, рассыпая по дороге сухари.
В ванной я запер дверь на задвижку, отдышался, извлёк «Тома Сойера» из кучи съестных припасов, открыл книгу на заложенной бумажкой странице и тут же прочитал: «В этот момент луна выплыла из-за туч и осветила бледное лицо мертвеца». Я захлопнул книгу, положил её на ящик для белья и остался сидеть почти не дыша.
Не знаю, сколько я просидел: может быть, двадцать минут, а может быть, час. Меня била дрожь. Неожиданно я услышал, что где-то за стеной шумно льётся вода. И тут же мужской голос отчётливо произнёс:
— Я тебя потом крикну. Спину потрёшь.
Я понял, что моя ванная примыкает к ванной другой квартиры, дверь которой выходит в соседний подъезд, понял, что там, совсем близко от меня, люди, живые люди...
Меня осенила такая идея: я тоже наполню свою ванну и залезу в неё. Лёжа в тёплой воде, зная, что за стеной — совсем близко от меня — человек,
я прочитаю самое страшное место в книге, а потом смогу читать «Тома Сойера» хоть целую ночь.
Я отвернул краны как можно сильнее, чтобы моя ванна успела наполниться, пока в соседней квартире шумит вода, и стал раздеваться.
Удивительная вещь — тёплая вода! Погрузившись в неё, я почувствовал, как из меня выгнало весь мой страх. Я даже стал «назло» думать о черепе и нисколечко не боялся. Я встал, вытер о полотенце руки, взял книгу, раскрыл её на самой страшной странице и снова погрузился в воду. Я прочёл всю историю с гробокопателями и тоже ничуть не испугался.
Человек за стеной плескался, то снова пускал воду, то закрывал её и с кем-то громко переговаривался.
— А? Что? Да не похоже. Он, наверное, в кино пошёл. Чего? В кино, говорю, пошёл.
И вдруг я услышал другой голос. Он звучал уже не за стеной, а за дверью ванной. Это был густой спокойный бас:
— Я думаю, тут метеоспутники свою роль сыграли в прогнозировании: за это лето было очень мало ошибок.— Человек за дверью помолчал, потом заметил: — Интересно, какой дурак оставил свет в ванной?
Я замер. Дверь дёрнули снаружи. Тот же бас произнёс:
— Чёрт! Почему-то она ещё и заперта.
Женский голос сказал:
— Что заперто?
— Да дверь вот заперта. По-видимому, кто-то хлопнул ею и задвижка сама собой закрылась.
Я встал в ванне, вода с меня полилась, и это услышали.
— Кто там? — тревожно крикнул бас, и дверь снова дёрнули, на этот раз очень сильно.
Я понял, что надо заговорить.
— Одну минутку... Я сейчас...
За дверью воцарилось такое молчание, словно там никого и не было. Потом женский голос произнёс, на этот раз совсем тихо:
— Ираклий!.. Что всё это значит?
— Шут его знает! — так же тихо произнёс Ираклий и снова повысил голос: — Кто там?!
Я открыл дверь. Перед ней, сунув руки в карманы брюк, стоял гражданин лет шестидесяти, в светлом костюме. Он был весь какой-то квадратный: невысокого роста, но очень широкий в плечах. И голова его мне показалась квадратной: широкий угловатый подбородок и седые волосы, стриженные бобриком... И стёкла очков у него были не круглые, а прямоугольной формы.
За спиной профессора (я, конечно, понял, что это он) стояла дородная пожилая женщина. Она попятилась, сцепив руки на груди, и тихо произнесла:
— Господи ты Боже мой!
— М-да! — промычал профессор. Он дал мне застегнуть последнюю пуговицу и спросил: — Каким образом ты очутился в нашей квартире?
Я ничего не ответил.
— Ну что ж!.. Пойдёмте в комнату,— сказал профессор.
Все трое мы пошли в большую комнату. Профессор включил свет, уселся в низкое кресло, закурил. Я стал напротив него. Его жена тоже не села. Она стояла рядом со мной и всё время смотрела на меня.
— Что ты здесь делаешь? — спокойно спросил профессор.
— Живу,— ответил я.
— А почему именно здесь?
— Так...— сказал я.
— Господи! Ираклий! — воскликнула жена профессора.— Да это же из двадцать второй квартиры. Ну, помнишь, он козла к себе в дом пустил?
— А-а! — сказал профессор и затянулся сигаретой, продолжая смотреть на меня.— Так кто же тебя сюда поселил? Зинаида? Или Василий?
— Никто не поселил... Я сам...
— Что — сам?
— Поселился...— с трудом выдавил я.
— Так! Значит, сам. А каким же образом ты попал в квартиру, кто тебе открыл дверь?
Я хотел было сказать, что случайно увидел дверь открытой и вошёл, но тут же подумал, что Зинке с Васькой и за это может попасть.
— Я... я сам дверь открыл...
— Сам, значит. Отмычкой? Или подобрал ключи?
— Подобрал,— сказал я чуть слышно.
— Господи ты Боже мой! — снова прошептала жена профессора, но сам он остался невозмутимым.
— Так! Подобрал сразу два ключа. И где же они?
Я огляделся по сторонам.
— Тут где-то... Я, кажется... кажется, я их где- то потерял.
— Так! Потерял.— Профессор придвинулся вместе с креслом поближе ко мне.— Слушай! Но что всё-таки тебя заставило обосноваться в нашей квартире да ещё принимать тут ванну?
Тут я заплакал.
— Ну довольно тебе его мучить! — вскрикнула профессорша.— Не видишь — он весь трясётся! Ему валерьянки надо дать!
Она ушла из комнаты. Профессор побарабанил пальцами по ручке кресла.
— Так-так, старый взломщик! Ну, а дома у тебя кто-нибудь есть?
— Есть...— ответил я.
Профессорша принесла мне рюмку с валерьяновыми каплями, заставила подобрать рассыпанные по коридору сухари, и мы все трое пошли ко мне домой. Я сразу юркнул к себе в комнату и не слышал толком, о чём разговаривали взрослые.
Тётя Соня говорила приглушённо, но очень взволнованно, а профессор и его жена то и дело смеялись, причём профессор смеялся не басом, а, наоборот, тоненьким голоском.
И ночью (я вернулся в одиннадцать), и на следующее утро тётя Соня со мной не разговаривала. Но в конце завтрака она всё-таки обратилась ко мне:
— Алексей! Так уж и быть, я о твоих художествах отцу с матерью не скажу, но в таком случае и ты не проговорись. А то получится, будто я тебя покрываю.
Я кивнул, а сам понял: тёте Соне не хочется, чтобы родители узнали о её педагогических «успехах ».
Дождь на некоторое время перестал. Выглянув в окно, я увидел, что возле мокрой скамейки стоят Аглая, Дудкин и оба Брыкины. Они взволнованно о чём-то говорили, указывая то на окна профессорской квартиры, то на мои. Я решил выйти и объяснить им, что я никого не выдал.
Когда я появился во дворе, все они повернулись в одну сторону и уставились на меня. У Аглаи было примерно такое выражение: «Ой! Что-то он сейчас скажет?!» У Дудкина — такое: «Сейчас я ему морду набью!» Лица Брыкиных ничего не выражали: рты у них были полуоткрытые, а глаза мутные.
Я не чувствовал за собой никакой вины, но всё- таки приближался к ним с опаской, не торопясь. Но прежде чем я к ним подошёл, все они стали смотреть куда-то в другую сторону. Посмотрел туда же и я. Из подъезда вышел профессор. Он был в плаще и в берете, с сумкой для продуктов в руке. Увидев меня и ребят, он направился к нам.
— Василий и Зинаида! — сказал он строгим голосом.— За то, что вы добросовестно поливали цветы, вам полагается по плитке шоколада. Если подождёте с полчаса, я их принесу.
Он подмигнул мне и пошёл к воротам.
Вот и всё!
Тётя Соня перестала меня воспитывать, зато и утратила ко мне всякий интерес. Наскоро приготовив обед, она исчезала до вечера, а раза два и ночевать не пришла, сказав по телефону, что плохо себя чувствует. В такие вечера Аглая, Брыкины, Дудкин и Юра собирались у меня и пили чай.
Дождь теперь лил почти не переставая, и папа с мамой вернулись из своей поездки на четыре дня раньше срока.
