Бунин «Молодость и старость»
Иван Алексеевич Бунин «Молодость и старость»
Прекрасные летние дни, спокойное Чёрное море.
Пароход перегружен людьми и кладью, — палуба загромождена от кормы до бака.
Плаванье долгое, круговое — Крым, Кавказ, Анатолийское побережье, Константинополь...
Жаркое солнце, синее небо, море лиловое; бесконечные стоянки в многолюдных портах с оглушающим грохотом лебёдок, с бранью, с криками капитанских помощников: майна! вира! — и опять успокоение, порядок и неторопливый путь вдоль горных отдалений, знойно тающих в солнечной дымке.
В первом классе прохладный бриз в кают-компании, пусто, чисто, просторно. И грязь, теснота в орде разноплемённых палубных пассажиров возле горячей машины и пахучей кухни, на нарах под навесами и на якорных цепях, на канатах, на баке. Тут всюду густая вонь, то жаркая и приятная, то тёплая и противная, но одинаково волнующая, особая, пароходная, мешающаяся с морской свежестью. Тут русские мужики и бабы, хохлы и хохлушки, афонские монахи, курды, грузины, греки... Курды, вполне дикий народ, с утра до вечера спят, грузины то поют, то парами пляшут, легко подпрыгивая, с кокетливой лёгкостью откинув широкий рукав и плывя в расступившейся толпе, в лад бьющей в ладоши: таш-таш, таш-таш! У русских паломников в Палестину идёт без конца чаепитие; длинный мужик с обвисшими плечами, с узкой жёлтой бородой и прямыми волосами вслух читает Писание, а с него не спускает острых глаза какая-то вызывающе независимая женщина в красной кофте и зелёном газовом шарфе на чёрных сухих волосах, одиноко устроившаяся возле кухни.
Долго стояли на рейде в Трапезунде. Я съездил на берег и, когда воротился, увидал, что по трапу поднимается целая новая ватага оборванных и вооружённых курдов — свита идущего впереди старика, большого и широкого в кости, в белом курпее и серой черкеске, крепко подпоясанной по талии ремнём с серебряным набором. Курды, плывшие с нами и лежавшие в одном месте палубы целым стадом, все поднялись и очистили свободное пространство. Свита старика настелила там множество ковров, наклала подушек. Старик царственно возлёг на это ложе. Борода его была бела как кипень, сухое лицо черно от загара. И необыкновенным блеском блестели небольшие карие глаза.
Я подошёл, присел на корточки, сказал «селям», спросил по-русски:
— С Кавказа?
Он дружелюбно ответил тоже по-русски:
— Дальше, господин. Мы курды.
— Куда же плывёшь?
Он ответил скромно, но гордо:
— В Стамбул, господин. К самому падишаху. Самому падишаху везу благодарность, подарок: семь нагаек. Семь сыновей взял у меня на войну падишах, всех, сколько было. И все на войне убиты. Семь раз падишах меня прославил.
— Це, це, це! — с небрежным сожалением сказал стоявший над нами с папиросой в руке молодой полнеющий красавец и франт, керченский грек: вишнёвая дамасская феска, серый сюртук с белым жилетом, серые модные панталоны и застёгнутые на пуговки сбоку лакированные ботинки. — Такой старый и один остался! — сказал он, качая головой.
Старик посмотрел на его феску.
— Какой глупый, — ответил он просто.— Вот ты будешь старый, а я не старый и никогда не буду. Про обезьяну знаешь?
Красавец недоверчиво улыбнулся:
— Какую обезьяну?
— Ну так послушай! Бог сотворил небо и землю, знаешь?
— Ну, знаю.
— Потом Бог сотворил человека и сказал человеку: «Будешь ты, человек, жить тридцать лет на свете, хорошо будешь жить, радоваться будешь, думать будешь, что всё на свете только для тебя одного Бог сотворил и сделал. Доволен ты этим?» А человек подумал: «Так хорошо, а всего тридцать лет жизни! Ой, мало!» Слышишь? — спросил старик с усмешкой.
— Слышу, — ответил красавец.
— Потом Бог сотворил ишака и сказал ишаку: «Будешь ты таскать бурдюки и вьюки, будут на тебе ездить люди и будут тебя бить по голове палкой. Ты таким сроком доволен?» И ишак зарыдал, заплакал и сказал Богу: «Зачем мне столько? Дай мне, Бог, всего пятнадцать лет жизни». — «А мне прибавь пятнадцать, — сказал человек Богу,— пожалуйста, прибавь от его доли!» И так Бог и сделал, согласился, и вышло у человека сорок пять лет жизни... Правда, человеку хорошо вышло? — спросил старик, взглянув на красавца.
— Неплохо вышло, — ответил тот нерешительно, но не понимая, очевидно, к чему всё это.
— Потом Бог сотворил собаку и тоже дал ей тридцать лет жизни. «Ты, — сказал Бог собаке,— будешь жить всегда злая, будешь сторожить хозяйское богатство, не верить никому чужому, брехать будешь на прохожих, не спать по ночам от беспокойства». И, знаешь, собака даже завыла: «Ой будет с меня и половины такой жизни!» И опять стал человек просить Бога: «Прибавь мне и эту половину!» И опять Бог ему прибавил. Сколько лет теперь стало у человека?
— Шестьдесят стало, — сказал красавец веселее.
— Ну, а потом сотворил Бог обезьяну, дал ей тоже тридцать лет жизни и сказал, что будет она жить без труда и без заботы, только очень нехороша лицом будет, — знаешь, лысая, в морщинах, голые брови на лоб лезут,— и всё будет стараться, чтоб на неё глядели, а все будут на неё смеяться.
Красавец спросил:
— Значит, и она отказалась, попросила себе только половину жизни?
— И она отказалась,— сказал старик, приподнимаясь и беря из рук ближнего курда мундштук кальяна.— И человек выпросил себе и эту половину,— сказал он, снова ложась и затягиваясь.
Он молчал и глядел куда-то перед собою, точно забыв о нас. Потом стал говорить, ни к кому не обращаясь:
— Человек свои собственные тридцать лет прожил по-человечьи — ел, пил, на войне бился, любил молодых баб и девок. А пятнадцать лет ослиных работал, наживал богатство. А пятнадцать собачьих берёг своё богатство, всё брехал и злился, не спал ночи. А потом стал такой гадкий, старый, как та обезьяна. И все головами качали и на его старость смеялись. Вот всё это и с тобой будет, — насмешливо сказал старик красавцу, катая в зубах мундштук кальяна.
— А с тобой отчего ж этого нету? — спросил красавец.
— Со мной нету.
— Почему такое?
— Таких, как я, мало, — сказал старик твёрдо.— Не был я ишаком, не был собакой,— за что ж мне быть обезьяной? За что мне быть старым?
Похожие статьи:
Повесть Белкина «Барышня крестьянка»
Нет комментариев. Ваш будет первым!