Сказки зарубежных писателей для детей 3-4 лет
Братья Гримм «Заяц и еж»
Эта быль на небылицу похожа, ребятушки, а все же в ней есть и правда; вот почему мой дедушка, от которого я ее слышал, имел обыкновение к рассказу своему добавлять: «Правда в ней все же должна быть, дитятко, потому что иначе зачем было бы ее и рассказывать?»
А дело-то было вот как.
Однажды в воскресенье под конец лета, в самое время цветения гречихи, выдался хороший денек. Яркое солнце взошло на небе, повеяло теплым ветерком по жнивью, песни жаворонков наполняли воздух, пчелки жужжали среди гречихи, а добрые люди в праздничных одеждах шли в церковь, и вся тварь Божия была довольна, и ежик тоже.
Ежик же стоял у своей двери, сложа руки, вдыхая утренний воздух и напевая про себя нехитрую песенку, как умел. И между тем как он вполголоса так напевал, ему вдруг пришло в голову, что он успеет, пока его жена детей моет и одевает, прогуляться в поле и посмотреть на свою брюкву. А брюква-то в поле ближе всего к его дому росла, и он любил ее кушать у себя в семье, а потому и считал ее своею.
Сказано — сделано. Запер за собою дверь и пошел по дороге в поле. Он не особенно далеко и от дома ушел и хотел уже свернуть с дороги, как повстречался с зайцем, который с той же целью вышел в поле на свою капусту взглянуть.
Как увидел ежик зайца, так тотчас же весьма вежливо с ним поздоровался. Заяц же (в своем роде господин знатный и притом весьма заносчивый) и не подумал ответить на поклон ежика, а напротив того, сказал ему, скорчив пренасмешливую рожу: «Что это значит, что ты тут так рано утром рыщешь по полю?» — «Хочу прогуляться», — сказал ежик. «Прогуляться? — засмеялся заяц. — Мне кажется, что ты мог бы найти и другое, лучшее занятие своим ногам». Этот ответ задел ежика за живое, он все способен был перенести, но никому не позволял говорить о своих ногах, так как они от природы были кривыми. «Не воображаешь ли ты, — сказал ежик зайцу, — что ты со своими ногами больше можешь сделать?» — «Конечно», — сказал заяц. «А не хочешь ли испытать? — сказал ежик. — Бьюсь об заклад, что если мы побежим взапуски, то я тебя обгоню». — «Да ты смешишь меня! Ты со своими кривыми ногами — и меня обгонишь! — воскликнул заяц. — А впрочем, я готов, если тебя разбирает такая охота. На что мы будем спорить?» — «На золотой луидор да на бутылку вина», — сказал ежик. «Принимаю, — сказал заяц, — побежим сейчас же!» — «Нет! Куда же нам спешить? — отозвался еж. — Я ничего еще сегодня не ел; сначала я схожу домой и немного позавтракаю; через полчаса я опять буду здесь, на месте».
С тем и ушел ежик с согласия зайца. По пути ежик стал раздумывать: «Заяц надеется на свои длинные ноги, но я с ним справлюсь. Хоть он и знатный господин, но вместе с тем и глупый, и он, конечно, должен будет проиграть заклад».
Придя домой, ежик сказал своей жене: «Жена, одевайся поскорее, тебе придется со мною в поле идти». — «А в чем же дело?» — сказала его жена. «Я с зайцем поспорил на золотой луидор и на бутылку вина, что побегу с ним взапуски, и ты должна при этом быть». — «Ах, Боже мой! — стала кричать ежикова жена на мужа. — Да в своем ли ты уме? Или ты совсем ума рехнулся? Ну как можешь ты бегать с зайцем взапуски?» — «Ну молчи знай, жена! — сказал ежик. — Это мое дело; а ты в наших мужских делах не судья. Марш! Одевайся и пойдем». Ну и что оставалось делать ежиковой жене? Должна была волей-неволей идти вслед за мужем.
По пути в поле ежик сказал своей жене: «Ну, теперь слушай, что я тебе скажу. Видишь ли, мы побежим вперегонки по этому длинному полю. Заяц побежит по одной борозде, а я по другой, сверху вниз. Тебе только одно и дело: стоять здесь внизу на борозде, и когда заяц добежит до конца своей борозды, ты крикнешь ему: "Я уже здесь!"»
Так дошли они до поля; ежик указал жене ее место, а сам пошел вверх по полю. Когда он явился на условленное место, заяц был уже там. «Можно начинать?» — спросил он. «Конечно», — отвечал ежик. И тотчас каждый стал на свою борозду. Заяц сосчитал: «Раз, два, три!» — и помчались они вниз по полю. Но ежик пробежал всего три шага, потом присел в борозде и сидел спокойно.
Когда заяц на всем скаку добежал до конца поля, ежикова жена ему и крикнула: «Я уже здесь!» Заяц приостановился и был немало удивлен: он был уверен в том, что кричит ему сам еж (известно уж, что ежа по виду не отличишь
Когда же заяц добежал до верха поля, ежик крикнул ему: «Я уже здесь». Заяц, крайне раздосадованный, крикнул: «Побежим еще раз, обратно!» — «Пожалуй, — отвечал ежик. — По мне, так сколько хочешь!»
Так пробежал заяц семьдесят три раза туда и обратно, и ежик все его обгонял; каждый раз, когда он прибегал к какому-нибудь концу поля, либо ежик, либо жена его кричали ему: «Я уже здесь!» В семьдесят четвертый раз заяц уж и добежать не мог; повалился он среди поля на землю, кровь пошла у него горлом, и он сдвинуться с места не мог. А ежик взял выигранный им золотой луидор и бутылку вина, кликнул жену свою, и оба супруга, очень довольные друг другом, отправились домой.
И коли их доселе смерть не постигла, то они, верно, и теперь еще живы. Вот так-то оно и случилось, что еж зайца обогнал, и с того времени ни один заяц не решался бегать взапуски с ежом.
Братья Гримм «Кот и лиса»
Повстречался Кот с Лисою и думает: «Не из простых, должно быть, Лиса, а важная особа. Говорят, что больно она хитра и свет хорошо знает. Дай-ка я с ней познакомлюсь, ума-разума от нее наберусь». Подошел он к Лисе, поклонился ей низко и говорит:
— Здравствуй, сударыня-барыня Лиса Патрикеевна! Как живешь-можешь, с делами в эти трудные времена управляешься?
А Лиса была гордая, оглянула она Кота с головы до лап, подумала: стоит ли еще с ним разговаривать, — и наконец заговорила:
— Ах ты, мышеед, крыночный лизун, побирушка ты этакий! Как ты посмел ко мне подходить да еще об моих делах справляться? Ну, что ты понимаешь, чему ты обучен, какие науки знаешь?
— Да только одну науку и разумею, сударыня-барыня Лиса Патрикеевна, — отвечал ей Кот.
— Ну, говори, что за наука?
— А вот, как собаки за мной гонятся, я умею от них на дерево залезть.
— Вот так наука, только-то и всего! — говорит ему Лиса. — Ну а я больше сотни наук, как свои четыре пальца, знаю, да к тому же еще у меня хитрых уверток целый кошель... Так и быть уж, пойдем со мной, я тебя из жалости научу, как по науке от собак увертываться.
Только Лиса это вымолвила, вдруг, откуда ни возьмись, выскочили собаки, а за ними и охотники бегут. Кот — скок на дерево и был таков, спрятался в листьях и кричит оттуда:
— Эй, сударыня-барыня Лиса Патрикеевна! Раскошеливайся скорей! Живей увертки из кошеля вынимай, не то быть беде!
Куда тут, не успел Кот и договорить, глядь, а Лиса уж у собак в зубах перевертывается.
— Эх, — говорит Кот, — видно, с сотней- то наук нелегко справиться. Лучше б тебе, Лиса, одну науку как следует знать — как я, на дерево карабкаться уметь, — не попалась бы ты теперь в собачьи зубы.
Х.К. Андерсен «Принцесса на горошине»
Жил-был принц, он хотел взять себе в жены принцессу, да только настоящую принцессу. Вот он и объехал весь свет, искал такую, да повсюду было что-то не то; принцесс было полно, а вот настоящие ли они, этого он никак не мог распознать до конца, всегда с ними было что-то не в порядке. Вот и воротился он домой и очень горевал: уж так ему хотелось настоящую принцессу!
Как-то ввечеру разыгралась страшная буря; сверкала молния, гремел гром, дождь лил как из ведра, ужас что такое! И вдруг в городские ворота постучали, и старый король пошел отворять.
У ворот стояла принцесса. Боже мой, на кого она была похожа от дождя и непогоды! Вода стекала с ее волос и платья, стекала прямо в носки башмаков и вытекала из пяток, а она говорила, что она настоящая принцесса.
«Ну, это мы разузнаем!» — подумала старая королева, но ничего не сказала, а пошла в опочивальню, сняла с кровати все тюфяки и подушки и положила на доски горошину, а потом взяла двадцать тюфяков и положила их на горошину, а на тюфяки еще двадцать перин из гагачьего пуха.
На этой постели и уложили на ночь принцессу.
Утром ее спросили, как ей спалось.
— Ах, ужасно плохо! — отвечала принцесса. — Я всю ночь не сомкнула глаз. Бог знает, что там у меня было в постели! Я лежала на чем-то твердом, и теперь у меня все тело в синяках! Это просто ужас что такое!
Тут все поняли, что перед ними настоящая принцесса. Еще бы, она почувствовала горошину через двадцать тюфяков и двадцать перин из гагачьего пуха! Такой нежной может быть только настоящая принцесса.
Принц взял ее в жены, ведь теперь-то он знал, что берет за себя настоящую принцессу, а горошина попала в кунсткамеру, где ее можно видеть и поныне, если только никто ее не стащил.
Знайте, что это правдивая история!
Х.К. Андерсен «Дюймовочка»
Жила-была женщина; очень ей хотелось иметь ребенка, да где его взять! И вот она отправилась к одной старой колдунье и сказала ей:
— Мне так хочется иметь ребеночка; не скажешь ли ты, где мне его достать!
— Отчего же! — сказала колдунья. — Вот тебе ячменное зерно; это не простое зерно, не из тех, что крестьяне сеют в поле или бросают курам; посади-ка его в цветочный горшок — увидишь, что будет!
— Спасибо! — сказала женщина и дала колдунье двенадцать скиллингов; потом пошла домой, посадила ячменное зерно в цветочный горшок, и тут же из него вырос большой чудесный цветок, очень похожий на тюльпан, но лепестки его были еще плотно сжаты, точно у нераспустившегося бутона.
— Какой славный цветок! — сказала женщина и поцеловала красивые — красные с желтыми прожилками — лепестки.
Что-то щелкнуло, и цветок распустился. Это оказался настоящий тюльпан, но в самой чашечке на зеленом стульчике сидела крошечная девочка. Она была такая нежная, маленькая, всего с дюйм ростом, вот ее и прозвали Дюймовочкой.
Блестящая лакированная скорлупка грецкого ореха служила ей колыбелькою, голубые фиалки — матрацем, а лепесток розы — одеяльцем; в эту колыбельку ее укладывали на ночь, а днем она играла на столе. На стол женщина поставила тарелку с водою, а по краям тарелки положила венок из цветов; длинные стебли цветов купались в воде, у самого же края плавал большой лепесток тюльпана. На нем Дюймовочка могла переправляться с одной стороны тарелки на другую; вместо весел у нее были два белых конских волоса. Все это было прелесть как мило! Дюймовочка умела и петь, такого нежного, красивого голоска никто еще не слыхивал!
Раз ночью, когда она лежала в своей колыбельке, через разбитое оконное стекло вскочила большущая жаба, мокрая, безобразная! Она вспрыгнула прямо на стол, где спала под розовым лепестком Дюймовочка.
— Вот и жена моему сынку! — сказала жаба, взяла ореховую скорлупу с девочкой и выпрыгнула через окно в сад.
Там протекала большая, широкая река; у самого берега было топко и вязко; здесь-то, в тине, и жила жаба с сыном. У! Какой он был тоже гадкий, противный! Точь-в-точь мамаша.
— Коакс, коакс, брекке-ке-кекс! — только и мог он сказать, когда увидал прелестную крошку в ореховой скорлупе.
— Тише ты! А то она проснется да убежит от нас, — сказала старуха жаба. — Она ведь легче лебединого пуха! Высадим-ка ее посредине реки на широкий лист кувшинки — это ведь целый остров для такой крошки, оттуда она не сбежит, а мы пока приберем там, внизу, наше гнездышко. Вам ведь в нем жить да поживать.
В реке росло множество кувшинок; их широкие зеленые листья плавали на поверхности воды. Самый большой лист был всего дальше от берега; к этому-то листу подплыла жаба и поставила туда ореховую скорлупу с девочкой.
Бедная крошка проснулась рано утром, увидала, куда она попала, и горько заплакала: со всех сторон была вода, и ей никак нельзя было перебраться на сушу!
А старая жаба сидела внизу, в тине, и убирала свое жилье тростником и желтыми кувшинками — надо же было приукрасить все для молодой невестки! Потом она поплыла со своим безобразным сынком к листу, где сидела Дюймовочка, чтобы взять прежде всего ее хорошенькую кроватку и поставить в спальне невесты. Старая жаба очень низко присела в воде перед девочкой и сказала:
— Вот мой сынок — твой будущий муж! Вы славно заживете с ним у нас в тине.
— Коакс, коакс, брекке-ке-кекс! — только и мог сказать сынок.
Они взяли хорошенькую кроватку и уплыли с ней, а девочка осталась одна-одинешенька на зеленом листе и горько-горько плакала, — ей вовсе не хотелось жить у гадкой жабы и выйти замуж за ее противного сына. Маленькие рыбки, которые плавали под водой, верно, видели жабу с сынком и слышали, что она говорила, потому что все повысовывали из воды головки, чтобы поглядеть на крошку невесту. А как они увидели ее, им стало ужасно жалко, что такой миленькой девочке приходится идти жить к старой жабе в тину. Не бывать же этому! Рыбки столпились внизу, у стебля, на котором держался лист, и живо перегрызли его своими зубами; листок с девочкой поплыл
— Ах ты, бедняжка! — сказала полевая мышь: она была, в сущности, добрая старуха. — Ступай сюда, погрейся да поешь со мною!
Девочка понравилась мыши, и мышь сказала:
— Ты можешь жить у меня всю зиму, только убирай хорошенько мои комнаты да рассказывай мне сказки — я до них большая охотница.
И Дюймовочка стала делать все, что приказывала ей мышь, и зажила отлично.
— К нам скоро придет гость, — сказала как-то полевая мышь. — Мой сосед обычно навещает меня раз в неделю. Он живет еще куда лучше меня: у него огромные залы, а ходит он в чудесной бархатной шубке. Вот если бы тебе удалось выйти за него замуж! Ты бы зажила на славу! Беда только, что он слеп и не может видеть тебя; но ты расскажи ему самые лучшие сказки, какие только знаешь.
Но девочка пропустила все это мимо ушей: ей вовсе не хотелось выйти замуж за соседа — ведь это был крот. Он в самом деле скоро пришел в гости к полевой мыши. Правда, он носил черную бархатную шубку, был очень богат и учен; по словам полевой мыши, помещение у него было раз в двадцать просторнее, чем у нее, но он совсем не любил ни солнца, ни прекрасных цветов и отзывался о них очень дурно — он ведь никогда не видел их. Девочке пришлось петь, и она спела две песенки: «Майский жук, лети, лети» и «Бродит по лугам монах», да так мило, что крот прямо-таки в нее влюбился. Но он не сказал ни слова — он был такой степенный и солидный господин.
Крот недавно прорыл под землей длинную галерею от своего жилья к дверям полевой мыши и позволил мыши и девочке гулять по этой галерее сколько угодно. Крот просил только не пугаться мертвой птицы, которая лежала там. Это была настоящая птица, с перьями, с клювом; она, должно быть, умерла недавно, в начале зимы, и была зарыта в землю как раз там, где крот прорыл свою галерею.
Крот взял в рот гнилушку — в темноте это ведь все равно что свечка — и пошел вперед, освещая длинную темную галерею. Когда они дошли до места, где лежала мертвая птица, крот проткнул своим широким носом в земляном потолке дыру, и в галерею пробился дневной свет. В самой середине галереи лежала мертвая ласточка; хорошенькие крылья были крепко прижаты к телу, лапки и головка спрятаны в перышки; бедная птичка, верно, умерла от холода. Девочке стало ужасно жаль ее, она очень любила этих милых птичек, которые целое лето так чудесно пели ей песенки, но крот толкнул птичку своей короткой лапой и сказал:
— Небось не свистит больше! Вот горькая участь родиться пичужкой! Слава Богу, что моим детям нечего бояться этого! Ведь птичка только и умеет что чирикать — поневоле замерзнешь зимой!
— Да, да, правда ваша, умные слова приятно слышать, — сказала полевая мышь. — Какой прок от этого чириканья? Что оно приносит птице? Холод и голод зимой? Много, нечего сказать!
Дюймовочка не сказала ничего, но когда крот с мышью повернулись к птице спиной, нагнулась к ней, раздвинула перышки и поцеловала ее прямо в закрытые глазки. «Может быть, та самая, что так чудесно распевала летом! — подумала девочка. — Сколько радости доставила ты мне, милая, хорошая птичка!»
Крот опять заткнул дыру в потолке и проводил дам обратно. Но девочке не спалось ночью. Она встала с постели, сплела из сухих былинок большой хороший ковер, снесла его в галерею и завернула в него мертвую птичку; потом отыскала у полевой мыши пуху и обложила им ласточку, чтобы ей было потеплее лежать на холодной земле.
— Прощай, миленькая птичка, — сказала Дюймовочка. — Прощай! Спасибо тебе за то, что ты так чудесно пела мне летом, когда все деревья были такие зеленые, а солнышко так славно грело!
И она склонила голову на грудь птички, но вдруг испугалась — внутри что-то стучало. Это забилось сердечко птицы: она не умерла, а только окоченела от холода, теперь же согрелась и ожила.
Осенью ласточки улетают в теплые края, а если какая-нибудь запоздает, то от холода она окоченеет, упадет замертво на землю, и ее засыплет холодным снегом.
Девочка вся задрожала от испуга — птица ведь была в сравнении с крошкой просто великаном, — но все-таки собралась с духом, еще больше закутала ласточку, потом сбегала принесла листок мяты, которым закрывалась вместо одеяла сама, и покрыла им голову птички.
На следующую ночь Дюймовочка опять потихоньку пробралась к ласточке. Птичка совсем уже ожила, только была еще очень слаба и еле- еле открыла глаза, чтобы посмотреть на девочку, которая стояла перед нею с кусочком гнилушки в руках, — другого фонаря у нее не было.
— Благодарю тебя, милая крошка! — сказала больная ласточка. — Я так славно согрелась. Скоро я совсем поправлюсь и опять вылечу на солнышко.
— Ах, — сказала девочка, — теперь так холодно, идет снег! Останься лучше в своей теплой постельке, я буду ухаживать за тобой.
И Дюймовочка принесла птичке воды в цветочном лепестке. Ласточка попила и рассказала девочке, как поранила себе крыло о терновый куст и потому не могла улететь вместе с другими ласточками в теплые края, как упала на землю и... да больше она уж ничего не помнила и как попала сюда — не знала.
Всю зиму прожила тут ласточка, и Дюймовочка ухаживала за ней. Ни крот, ни полевая мышь ничего не знали об этом — они ведь совсем не любили птичек.
Когда настала весна и пригрело солнышко, ласточка распрощалась с девочкой, и Дюймовочка открыла дыру, которую проделал крот.
Солнце так славно грело, и ласточка спросила, не хочет ли девочка отправиться вместе с ней, — пускай сядет к ней на спину, и они полетят в зеленый лес! Но Дюймовочка не захотела бросить полевую мышь — она ведь знала, что старуха очень огорчится.
— Нет, нельзя! — сказала девочка ласточке.
— Прощай, прощай, милая добрая крошка! — сказала ласточка и вылетела на солнышко.
Дюймовочка посмотрела ей вслед, и у нее даже слезы навернулись на глазах, — уж очень полюбилась ей бедная птичка.
— Кви-вить, кви-вить!— прощебетала птичка и скрылась в зеленом лесу.
Девочке было очень грустно. Ей совсем не позволяли выходить на солнышко, а хлебное поле так все заросло высокими толстыми колосьями, что стало для бедной крошки дремучим лесом.
— Летом тебе придется готовить себе приданое! — сказала ей полевая мышь.
Оказалось, что скучный сосед в бархатной шубе посватался за девочку.
— Надо, чтобы у тебя всего было вдоволь, а там выйдешь замуж за крота и подавно ни в чем нуждаться не будешь!
И девочке пришлось прясть по целым дням, а старуха мышь наняла четырех пауков для тканья, и они работали день и ночь.
Каждый вечер крот приходил к полевой мыши в гости и все только и -болтал о том, что вот скоро лету будет конец, солнце перестанет так палить землю, — а то она прямо как камень стала, — и тогда они сыграют свадьбу. Но девочка была совсем не рада: ей не нравился скучный крот. Каждое утро на восходе солнышка и каждый вечер на закате Дюймовочка выходила на порог мышиной норки; иногда ветер раздвигал верхушки колосьев, и ей удавалось увидеть кусочек голубого неба. «Как светло, как хорошо там, на воле!» — думала девочка и вспоминала о ласточке; ей очень хотелось бы повидаться с птичкой, но ласточки нигде не было видно: должно быть, она летала там, далеко-далеко, в зеленом лесу!
К осени Дюймовочка приготовила все свое приданое.
— Через месяц твоя свадьба! — сказала девочке полевая мышь.
Но крошка заплакала и сказала, что не хочет выходить замуж за скучного крота.
— Пустяки! — сказала старуха мышь. — Только не капризничай, а то я укушу тебя — видишь, какие у меня острые белые зубы? У тебя будет чудеснейший муж. У самой королевы нет такой бархатной шубки, как у него! Да и в кухне и в погребе у него не пусто! Благодари Бога за такого мужа!
Наступил день свадьбы. Крот пришел за девочкой. Теперь ей придется идти за ним в его нору, жить там, глубоко-глубоко под землей, и никогда не выходить на солнце, — крот ведь терпеть его не мог! А бедной крошке было так тяжело навсегда распроститься с красным солнышком! У полевой мыши она все-таки могла хоть изредка любоваться на него.
И Дюймовочка вышла взглянуть на солнце в последний раз. Хлеб был уже убран с поля, и из земли опять торчали одни голые, засохшие стебли. Девочка отошла от дверей подальше и протянула к солнцу руки:
— Прощай, ясное солнышко, прощай!
Потом она обняла ручонками маленький
— Кланяйся от меня милой ласточке, если увидишь ее!
— Кви-вить, кви-вить! — вдруг раздалось над ее головой.
Дюймовочка подняла глаза и увидела ласточку, которая пролетала мимо. Ласточка тоже увидела девочку и очень обрадовалась, а девочка заплакала и рассказала ласточке, как ей не хочется выходить замуж за противного крота и жить с ним глубоко под землей, куда никогда не заглянет солнышко.
— Скоро придет холодная зима, — сказала ласточка, — и я улетаю далеко-далеко, в теплые края. Хочешь лететь со мной? Ты можешь сесть ко мне на спину — только привяжи себя покрепче поясом, — и мы улетим с тобой далеко от гадкого крота, далеко за синие моря, в теплые края, где солнышко светит ярче, где всегда лето и цветут чудные цветы! Полетим со мной, милая крошка! Ты ведь спасла мне жизнь, когда я замерзала в темной, холодной яме.
— Да, да, я полечу с тобой! — сказала Дюймовочка, села птичке на спину, уперлась ножками в ее распростертые крылья и крепко привязала себя поясом к самому большому перу.
Ласточка взвилась стрелой и полетела над темными лесами, над синими морями и высокими горами, покрытыми снегом. Там было страсть как холодно; Дюймовочка вся зарылась в теплые перья ласточки и только головку высунула, чтобы любоваться всеми красотами, которые встречались в пути.
Но вот и теплые края! Тут солнце сияло уже гораздо ярче, небо стояло выше, а около канав и изгородей рос зеленый и черный виноград. В садах зрели лимоны и апельсины, пахло миртами и душистой мятой, а по дорожкам бегали прелестные ребятишки и ловили больших пестрых бабочек. Но ласточка летела все дальше и дальше, и чем дальше, тем было все лучше. На берегу красивого голубого озера, посреди зеленых кудрявых деревьев, стоял старинный белый мраморный дворец. Виноградные лозы обвивали его высокие колонны, а наверху, под крышей, лепились ласточкины гнезда. В одном из них и жила ласточка, которая летела с Дюймовочкой.
— Вот мой дом! — сказала ласточка. — А ты выбери себе внизу какой-нибудь красивый цветок, я тебя посажу в него, и ты чудесно заживешь!
— Как я рада! — воскликнула крошка и захлопала в ладоши.
Внизу лежали большие куски мрамора, — это свалилась верхушка одной колонны и разбилась на три куска, а между ними росли крупные белые цветы. Ласточка спустилась и посадила девочку на один из широких лепестков. Но вот диво! В самой чашечке цветка сидел маленький человечек, беленький и прозрачный, точно хрустальный. На голове у него сияла золотая корона, за плечами развевались блестящие крылышки, а сам он был не больше Дюймовочки.
Это был эльф. В каждом цветке живет эльф, мальчик или девочка, а тот, который сидел рядом с Дюймовочкой, был сам король эльфов.
— Ах, как он хорош! — шепнула Дюймовочка ласточке.
Маленький король совсем перепугался при виде ласточки. Он был такой крошечный, нежный, и она показалась ему просто чудовищем. Зато он очень обрадовался, увидав нашу крошку, — он никогда еще не видывал такой хорошенькой девочки! И он снял свою золотую корону, надел ее Дюймовочке на голову и спросил, как ее зовут и хочет ли она быть его женой, королевой эльфов и царицей цветов. Вот это муж так муж! Не то что сын жабы или крот в бархатной шубе! И девочка согласилась. Тогда из каждого цветка вылетели эльфы — мальчики и девочки — такие хорошенькие, что просто прелесть! Все они поднесли Дюймовочке подарки. Самым лучшим была пара прозрачных стрекозиных крылышек. Их прикрепили к спинке девочки, и она тоже могла теперь летать с цветка на цветок! То-то была радость! А ласточка сидела наверху, в своем гнездышке, и пела им, как только умела. Но самой ей было очень грустно: она крепко полюбила девочку и хотела бы век не расставаться с ней.
— Тебя больше не будут звать Дюймовочкой! — сказал эльф. — Это некрасивое имя, а ты такая хорошенькая! Мы будем звать тебя Майей!
— Прощай, прощай! — прощебетала ласточка и опять полетела из теплых краев далеко, далеко — в Данию. Там у нее было маленькое гнездо, как раз над окном человека, который умеет рассказывать сказки. Ему-то она и спела свое «кви-вить», а от него и мы узнали эту историю.
Х.К. Андерсен «Пастушка и трубочист»
Видали ли вы когда-нибудь старинный-старинный шкаф, почерневший от времени и весь изукрашенный резьбою в виде разных завитушек, цветов и листьев? Такой вот точно шкаф — наследство после прабабушки — и стоял в комнате. Он был весь покрыт резьбой — розами, тюльпанами и самыми причудливыми завитушками. Между ними высовывались маленькие оленьи головы с ветвистыми рогами, а по самой середине был вырезан целый человечек. На него невозможно было глядеть без смеха, да и сам он преуморительно скалил зубы — такую гримасу уж никак не назовешь улыбкой! У него были козлиные ноги, маленькие рожки на лбу и длинная борода. Дети звали его обер-унтер-генерал-комиссар-сержант Козлоног! Трудно выговорить такое имя, и немногие удостаиваются подобного титула, зато и вырезать такую фигуру стоило немалого труда. Ну, да все-таки вырезали! Он вечно глядел на подзеркальный столик, где стояла прелестная фарфоровая пастушка. Башмачки на ней были вызолоченные, платьице слегка приподнято и подколото алой розой, на головке красовалась золотая шляпа, а в руках пастуший посох. Ну просто прелесть! Рядом с нею стоял маленький трубочистик, черный как уголь, но, впрочем, тоже из фарфора и сам по себе такой же чистенький и миленький, как всякая фарфоровая статуэтка; он ведь только представлял трубочиста, и мастер точно так же мог бы сделать из него принца, — все равно!
Он премило держал в руках свою лестницу: личико у него было белое, а щеки розовые, как у барышни, и это было немножко неправильно, следовало бы ему быть почернее. Он стоял рядом с пастушкой — так их поставили, так они и стояли; стояли, стояли да и обручились: они были отличною парочкой, оба молоды, оба из одинакового фарфора и оба одинаково хрупки.
Тут же стояла и еще одна кукла, в три раза больше их. Это был старый китаец с кивающей головой. Он был тоже фарфоровый и называл себя дедушкой маленькой пастушки, но доказать этого, кажется, не мог. Он утверждал, что имеет над ней власть, и потому кивал головою обер-унтер-генерал-комиссар-сержанту Козлоногу, который сватался за пастушку.
— Вот так муж у тебя будет! — сказал старый китаец пастушке. — Я думаю даже, что он из красного дерева! Он сделает тебя обер- унтер-генерал-комиссар-сержантшей! И у него
целый шкаф серебра, не говоря уже о том, что лежит в потайных ящичках!
— Я не хочу в темный шкаф! — сказала пастушка. — Говорят, у него там одиннадцать фарфоровых жен!
— Так ты будешь двенадцатой! — отвечал китаец. — Ночью, как только в старом шкафу раздастся треск, мы сыграем вашу свадьбу! Да, да, не будь я китайцем!
Тут он кивнул головой и заснул. Пастушка плакала и смотрела на своего милого.
— Право, я попрошу тебя, — сказала она, — бежать со мной куда глаза глядят. Тут нам нельзя оставаться!
— Твои желания — мои! — ответил трубочист. — Пойдем хоть сейчас! Я думаю, что смогу прокормить тебя своим ремеслом!
— Только бы нам удалось спуститься со столика! — сказала она. — Я не успокоюсь, пока мы не будем далеко-далеко отсюда!
Трубочист успокаивал ее и показывал, куда лучше ступать ножкой, на какой выступ или золоченую завитушку резных ножек стола. Лестница его тоже сослужила им немалую службу: таким образом они благополучно спустились на пол. Но, взглянув на старый шкаф, они увидели там страшный переполох. Резные олени далеко-далеко вытянули вперед головы с рогами и мотали ими, а обер-унтер-генерал- комиссар-сержант Козлоног высоко подпрыгнул и закричал старому китайцу:
— Бегут! Бегут!
Беглецы испугались немножко и поскорее шмыгнули в ящик предоконного возвышения.
Тут лежали три-четыре неполные колоды карт и кукольный театр; он был кое-как установлен, и на сцене шло представление. Все дамы — и бубновые, и червонные, и трефовые, и пиковые — сидели в первом ряду и обмахивались своими тюльпанами. Позади них стояли валеты и старались показать, что они о двух головах — как и все карты. В пьесе изображались страдания влюбленной парочки, которую разлучали.
Пастушка заплакала: это была ведь точь-в- точь их собственная история.
— Нет, я не вынесу! — сказала она трубочисту. — Уйдем отсюда!
Но, очутившись опять на полу, они увидали, что старый китаец проснулся и весь качается из стороны в сторону, — внутри его катался свинцовый шарик.
— Ай, старый китаец гонится за нами! — закричала пастушка и в отчаянии упала на свои тонкие фарфоровые коленки.
— Стой, мне пришла в голову мысль! — сказал трубочист. — Видишь вон там, в углу, большую вазу с сушеными душистыми травами и цветами? Влезем в нее! Там мы будем лежать на розах и лаванде, а если китаец подойдет к нам, засыплем ему глаза солью.
— Нет, это не годится! — сказала она. — Я знаю, что старый китаец и ваза были когда- то помолвлены, а в таких случаях всегда ведь сохраняются добрые отношения! Нет, нам остается только пуститься по белу свету куда глаза глядят!
— А хватит ли у тебя мужества идти за мною всюду? — спросил трубочист. — Подумала ли ты, как велик свет? Подумала ли о том, что нам уже нельзя будет вернуться назад?
— Да, да! — отвечала она.
Трубочист очень пристально посмотрел на нее и сказал:
— Моя дорога идет через дымовую трубу! Хватит ли у тебя мужества вскарабкаться со мной в печку и пробраться по коленчатым переходам трубы? Там-то уж я знаю, что мне
И он повел ее к печке.
— Как тут черно! — сказала она, но все- таки полезла за ним в печку и в трубу, где было темно, как ночью.
— Ну вот мы и в трубе! — сказал он. — Смотри, смотри! Прямо над нами сияет чудесная звездочка!
На небе и в самом деле сияла звезда, точно указывая им дорогу. А они все лезли и лезли, выше да выше! Дорога была ужасная. Но трубочист поддерживал пастушку и указывал, куда ей удобнее и лучше ставить фарфоровые ножки. Наконец они достигли края трубы и уселись на нее, — они очень устали, и было от чего!
Небо, усеянное звездами, было над ними, а под ними все домовые крыши. С этой высоты глазам их открывалось огромное пространство. Бедная пастушка никак не думала, чтобы свет был так велик. Она склонилась головкою к плечу трубочиста и заплакала; слезы катились ей на грудь и разом смыли всю позолоту с ее пояса.
— Нет, это уж слишком! — сказала она. — Я не вынесу! Свет слишком велик! Ах, если бы я опять стояла на подзеркальном столике! Я не успокоюсь, пока не вернусь туда! Я пошла за тобою куда глаза глядят, а теперь ты, будь любезен, проводи меня обратно, если любишь меня!
Трубочист стал ее уговаривать, напоминал ей о старом китайце и об обер-унтер-генерал- комиссар-сержанте Козлоноге, но она только рыдала и крепко целовала своего милого. Что ему оставалось делать? Пришлось уступить, хотя и не следовало.
И вот они с большим трудом спустились по трубе обратно вниз; нелегко это было! Очутившись опять в темной печке, они сначала постояли несколько минут за дверцами, желая услышать, что творится в комнате. Там было тихо, и они выглянули. Ах! На полу валялся старый китаец: он свалился со стола, собираясь пуститься за ними вдогонку, и разбился на три части; спина так вся и отлетела прочь, а голова закатилась в угол. Обер-унтер-генерал- комиссар-сержант Козлоног стоял, как всегда, на своем месте и раздумывал.
— Ах, какой ужас! — воскликнула пастушка. — Старый дедушка разбился в куски, и мы всему виною! Ах, я не переживу этого!
И она заломила свои крошечные ручки.
— Его можно починить! — сказал трубочист. — Его отлично можно починить! Только не огорчайся! Ему приклеют спину, а в затылок забьют хорошую заклепку — он будет совсем как новый и успеет еще наделать нам много неприятностей.
— Ты думаешь? — спросила она.
И они опять вскарабкались на столик, где стояли прежде.
— Вот куда мы ушли! — сказал трубочист. — Стоило беспокоиться!
— Только бы дедушку починили! — сказала пастушка. — Или это очень дорого обойдется?
И дедушку починили: приклеили ему спину и забили хорошую заклепку в шею; он стал как новый, только кивать головой больше не мог.
— Вы что-то загордились с тех пор, как разбились! — сказал ему обер-унтер-генерал- комиссар-сержант Козлоног. — А мне кажется, тут гордиться особенно нечем! Что же, отдадут ее за меня или нет?
Трубочист и пастушка с мольбой взглянули на старого китайца, — они так боялись, что он кивнет, но он не мог, хоть и не хотел в этом признаться: не очень-то приятно рассказывать всем и каждому, что у тебя в затылке заклепка! Так фарфоровая парочка и осталась стоять рядышком. Пастушка и трубочист благословляли дедушкину заклепку и любили друг друга, пока не разбились.
С. Топелиус «Дважды два — четыре»
Заяц и белка были так дружны, что запросто называли друг друга по именам: белка звала зайца Косым, а заяц белку — Рыжехвостой.
Каждый день, встречаясь в лесу, Косой и Рыжехвостая весело приветствовали друг друга.
— С добрым утром, Косой! — говорила белка, помахивая пушистым хвостом.
— С добрым утром, Рыжехвостая! — говорил заяц, похлопывая лапками по ушам.
— Ты не слышала сегодня лая собаки?
— Да, сегодня ночью опять лаял Приссе. Но ведь он лает каждую ночь. Я не обращаю на него никакого внимания.
— Еще бы! Кто же обращает внимание на Приссе! — небрежно ответил Косой. — Приссе бояться нечего, даже если бы он был ростом с лошадь.
Поговорив таким образом, друзья шли на промысел.
— Все, что мы найдем, мы будем делить с тобой поровну, — говорила белка. — Ты получишь ровно столько, сколько я, — не меньше
— Я согласен, — отвечал Косой.
Сказано — сделано. И друзья отправлялись в путь.
Когда им попадалась на пути рябина, белка взбиралась на дерево и сбрасывала красные ягоды Косому — ровно столько, сколько съедала сама, не больше и не меньше. Когда же им случалось проходить мимо капустного поля, Косой отгрызал сочные кочерыжки и приносил Рыжехвостой — ровно столько, сколько съедал сам, не меньше и не больше.
И вот однажды на большой проезжей дороге Косой и Рыжехвостая нашли четыре крупных румяных яблока. Это было так удивительно, что Косой и Рыжехвостая прямо не верили своим глазам. Откуда могли взяться на дороге эти яблоки?
А дело было очень просто.
Совсем недавно по этой самой дороге шел мальчик по имени Калле. Он шел в школу и на плече нес сумку, в которой лежали ломоть хлеба, кусочек сыру и четыре яблока. Эти яблоки Калле получил от матери в награду за хорошие отметки.
Да вот беда — сумка была дырявая, и через дыру все яблоки выкатились на дорогу.
Но как бы там ни было, Косой и Рыжехвостая нашли эти яблоки и принялись их делить.
Сперва показала свое искусство в арифметике белка. Она быстро решила эту трудную задачу: Косому досталось одно яблоко, а белке — три.
— Погоди... — сказал Косой неуверенно. — Мне кажется, что ты ошиблась. Дай-ка, я сам разделю!
Тут только Косой понял, как трудно не ошибиться, когда делишь яблоки.
У Косого была своя арифметика, и на этот раз белка получила одно яблоко, а Косой — три.
— Нет, постой-ка, — сказала белка. — По- моему, ты тоже ошибся. Давай попробуем еще раз.
Конечно, и Косой и Рыжехвостая были не очень сильны в арифметике, но все-таки оба они отлично понимали, что одно яблоко — это меньше, чем три, а три яблока — больше, чем одно.
И они снова стали ломать себе голову, раздумывая над тем, как бы поделить эти яблоки совсем поровну.
А тем временем Калле шел себе в школу. И вот по дороге ему захотелось полакомиться свежим яблочком. Калле сунул руку в сумку... Но напрасно он шарил в ней — яблок как не бывало. Зато на дне сумки Калле нащупал порядочную дыру.
«Выкатились на дорогу, — с грустью подумал Калле. — Пойду поищу — может, никто их еще не подобрал».
И он повернул обратно в надежде найти свое потерянное сокровище.
Не прошел Калле и ста шагов, как увидел на дороге зайца и белку. Они сидели у края придорожной канавы и о чем-то спорили.
— Поглядите-ка! Это Косой и Рыжехвостая! — воскликнул Калле. — Скажите, друзья, не видели ли вы моих яблок?
— Нет, твоих не видели. Но у нас есть свои, — сказала белка. — Да вот, кстати, не поможешь ли ты нам разделить поровну четыре яблока? Сколько уж времени мы бьемся, а никак не можем поделить их так, чтобы одному досталось столько же, сколько другому, — не больше и не меньше.
— Ну, это совсем просто, — сказал Калле. — Каждому следует по два яблока.
— Да неужто! — воскликнули Косой и Рыжехвостая в один голос. — Откуда ты это знаешь?
— Как же мне не знать, что четыре разделить на два — два, а дважды два — четыре! — важно сказал Калле. — Я ведь хожу в школу!
— Это удивительно! — Косой и Рыжехвостая переглянулись. — Разве в школе учат, что дважды два — четыре?
— В школе всему учат, — сказал Калле.
— Подумать только! И ты все знаешь?
— Да, почти все. Я считаю свободно до семью семь, но дальше немного сбиваюсь.
Косой и Рыжехвостая смотрели на него во все глаза и не могли надивиться его премудрости. Они решили тотчас последовать умному совету, вытащили яблоки из канавы и приготовились делить их по всем правилам арифметики.
— Да ведь это же мои яблоки! — закричал Калле.
— Смотри-ка, он и это знает! — воскликнули Косой и Рыжехвостая. — Этот мальчик, наверно, знает все на свете! Как хорошо было бы поступить в школу и стать таким же ученым, как он!
— Ну что же, пойдемте со мной, — сказал Калле. — Я как раз иду в школу. Но имейте в виду: вы должны залезть под скамейку и сидеть там совсем смирно, потому что в классе никому не позволяют шуметь.
— А там собаки случайно нет? — спросил Косой.
— Собаки? Откуда же в школе может быть собака? Разве что украдкой проберется Приссе, но его сейчас же выгоняют. Да и кто же его боится?
— Конечно, бояться его нечего, — сказал Косой. — Ну а если он все-таки вздумает кусаться?
— Кусаться? Да он и кусаться-то не умеет, — сказал Калле. — Ведь это самый добродушный пес на свете! Даже когда я тяну его за хвост, он только смеется.
— Смеется?
Косой и Рыжехвостая опять переглянулись. Они никогда не слышали, чтобы собаки смеялись. Но, видно, в школе можно всему научиться! Может быть, и они научатся смеяться?
Друзья решили непременно идти в школу.
— Мы, кажется, не трусы! — сказал заяц.
И вот Косой и Рыжехвостая храбро запрыгали по дороге.
Скоро они все втроем пришли в школу.
Ребята уже рассаживались по местам. Калле сел на свое обычное место, а Косой и Рыжехвостая юркнули под скамейку, да так быстро, что их никто даже не заметил.
В это время прозвенел звонок, и в класс вошел учитель.
Но тут дверь чуть-чуть приоткрылась, и в класс прошмыгнул Приссе.
По всему его виду можно было сразу догадаться, что его не раз выгоняли отсюда. Он поджал хвост и неслышно пополз на брюхе, норовя поскорее забраться под скамейку.
И вдруг Приссе насторожился — он почуял поблизости что-то подозрительное. Приссе стал водить носом, шерсть на нем поднялась дыбом, и он заворчал.
— Ты опять здесь, Приссе! — закричал учитель. — Сейчас же убирайся! Пошел вон!
Но Приссе словно не слышал, что ему говорил учитель. Он был уже около той скамейки, где сидел Калле, и, забыв все правила школьного поведения, яростно залаял.
И вдруг — фьи-и-ть! — что-то пронеслось по скамейкам, замелькало по столам, и на середину класса выскочили заяц и белка.
К счастью, окно было открыто.
Ого, как бросились они удирать!
А вдогонку за ними, заливаясь лаем, мчался Приссе.
Тем временем Косой и Рыжехвостая со всех ног улепетывали от добродушного Приссе.
Впрочем, на этот раз его никак нельзя было назвать добродушным. Сейчас он внушил бы страх хоть кому — хвост трубой, пасть разинута, глаза навыкате. Он даже не мог лаять, а тоненько, пискливо тявкал — совсем так, как тявкают его сородичи, настоящие охотничьи собаки, когда нападают на свежий след зайца.
Еще немного — и он настиг бы свою добычу. Но Косой и Рыжехвостая были уже на опушке.
Одним духом белка взобралась на высоченную сосну и спряталась в ее густых ветвях.
Приссе волчком закружился вокруг сосны. Он бешено лаял и рычал, но разве это могло помочь! Рыжехвостая была не так глупа, чтобы вылезти из своего убежища.
А пока Приссе лаял и прыгал вокруг сосны, Косой, не теряя времени, скрылся в лесу.
Так Приссе и вернулся в школу ни с чем, очень смущенный своей неудачей.
Когда опасность миновала, друзья встретились в лесной чаще под кустом можжевельника.
Если бы они умели смеяться, весь лес, наверно, звенел бы от их смеха. Но и теперь они очень веселились, вспоминая свои приключения.
— Ты заметила, какой глупый этот Приссе? — сказал заяц. — Он, кажется, вообразил,
что догонит меня! А ведь я бежал даже не во всю прыть.
— А ты заметил, что он совсем не может лазить по деревьям? — сказала белка.
— И что это Калле выдумал, будто он умеет смеяться? — сказал Косой. — Он лает, как самая обыкновенная собака. А мы-то поверили, что Калле все знает!
— Да, если знаешь, что дважды два — четыре, это еще не значит, что знаешь все! — с важностью произнесла белка.
И это, конечно, совершенно верно.
Похожие статьи:
Пушкин «Сказка о рыбаке и рыбке»
Сказки для детей 2-4 лет в детском саду
Нет комментариев. Ваш будет первым!